Простите за тривиальное словцо, но мне было не до высокого слога… потому что ведь все, что только ни было в Петербурге, или переехало, или переезжало на дачу; потому что каждый почтенный господин солидной наружности, нанимавший извозчика, на глазах моих тотчас же обращался в почтенного отца семейства, который после обыденных должностных занятий отправляется налегке в недра своей фамилии, на дачу; потому что у каждого прохожего был теперь уже совершенно особый вид, который чуть-чуть не говорил всякому встречному: «Мы, господа, здесь только так, мимоходом, а вот через два часа мы
уедем на дачу».
Он был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно
уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
Неточные совпадения
— Куда спешите? Там, — Лютов кивнул головою в сторону
дач, — никого нет,
уехали в лодке
на праздник куда-то,
на ярмарку.
Штольц
уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще
на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других и столкновений между ними не было.
9 июля он
уехал, а 11 июля поутру произошло недоумение в гостинице у станции московской железной дороги, по случаю невставанья приезжего, а часа через два потом сцена
на Каменноостровской
даче, теперь проницательный читатель уже не промахнется в отгадке того, кто ж это застрелился.
— Ах, да, эта высокая, с которой вы гуляли в саду. Она очень хорошенькая… Если бы я была такая, Агафон Павлыч не
уехал бы в Петербург. Вы
на ней женитесь? Да? Вы о ней думали все время? Как приятно думать о любимом человеке… Точно сам лучше делаешься… Как-то немножко и стыдно, и хорошо, и хочется плакать. Вчера я долго бродила мимо
дач… Везде огоньки, все счастливы, у всех свой угол… Как им всем хорошо, а я должна была бродить одна, как собака, которую выгнали из кухни. И я все время думала…
— Это нам повестка: пора удирать с
дачи.
На днях Мелюдэ тоже
уезжает… Как будто даже чего-то жаль. Этакое, знаешь, подлое, слезливое чувство, а в сущности наплевать…
— Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, — сердись ты
на меня или не сердись, но изволь непременно
на нынешнее лето в Петергофе
дачу нанять, или за границу
уедем… Я этих московских
дач видеть не могу.
Мать Гоголя с дочерьми
уехала в свою Васильевку, или Яновщину, уже после нашего переезда
на дачу.
Хорошо знакомы семейства, переселившиеся вместе
на дачу с единственною целью, чтобы чаше видаться,
уезжая отсюда, совсем уж не видятся.
Осенью мы долго, долго, до ранних черных вечеров и поздних темных утр заживались в Тарусе,
на своей одинокой — в двух верстах от всякого жилья —
даче, в единственном соседстве (нам — минуту сбежать, тем — минуту взойти) реки — Оки («Рыбы мало ли в реке!»), — но не только рыбы, потому что летом всегда кто-нибудь тонул, чаще мальчишки — опять затянуло под плот, — но часто и пьяные, а часто и трезвые, — и однажды затонул целый плотогон, а тут еще дедушка Александр Данилович умер, и мать с отцом
уехали на сороковой день и потом остались из-за завещания, и хотя я знала, что это грех — потому что дедушка совсем не утонул, а умер от рака — от рака?
Новая
дача давно продана; теперь она принадлежит какому-то чиновнику, который в праздники приезжает сюда из города с семейством, пьет
на террасе чай и потом
уезжает обратно в город. У него
на фуражке кокарда, говорит и кашляет он, как очень важный чиновник, хотя состоит только в чине коллежского секретаря, и когда мужики ему кланяются, то он не отвечает.
Повесть красавца Камышева покоилась в моем столе два месяца. Однажды,
уезжая из редакции
на дачу, я вспомнил о ней и взял ее с собою.
В господских комнатах
дачи все было безмолвно. Пятый день пошел, как Серафима
уехала и взяла с собою Степаниду. Ее вещи отвезли
на подводе.
Умер он в 1919 году в Финляндии. От разрыва сердца, внезапно. Не
на своей
даче, а у одного знакомого. Вскоре после этого жена его с семьей
уехала за границу.
На даче Андреева осталась жить его старушка-мать, Настасья Николаевна. После смерти сына она слегка помешалась. Каждое утро приходила в огромный натопленный кабинет Леонида Николаевича, разговаривала с ним, читала ему газеты. Однажды ее нашли во флигеле
дачи мертвой.
Она была в этот день в хорошем расположении духа. Она решила через какие-нибудь два-три месяца покинуть не только Петербург, но и Россию, и
уехать со своей ненаглядной дочерью, со своей дорогой Иреной, за границу, в Италию. Она поручила уже комиссионерам исподволь подыскивать ей покупателя
на дачу — всю же обстановку как
дачи, так и петербургской квартиры она решила поручить продать с аукциона. Подведя итоги, она была довольна крупной суммой своего состояния.
По приезде
на берега Невы она казалась по наружности уже совершенно спокойной и повела свой обыкновенный образ жизни, хотя стала торопить комиссионеров продажею
дачи и распускала слух, что через несколько месяцев намерена
уехать года
на два за границу.